– Помнишь, как мы в первый раз отвели Чарли в подготовительную школу? – Вопрос вырвался у него сам собой.

– Да. Он плакал, и ты хотел забрать его оттуда. Ты не хотел бросать его там, Барт.

– А ты хотела.

Она принялась опровергать его слегка обиженным тоном, но вся сцена уже встала у него перед глазами. Владелицу подготовительной школы звали миссис Рикер. У нее была лицензия, выданная властями штата, и перед тем как отправить детей домой в час дня она кормила их вкусным горячим ленчем. Школа находилась в полуподвальном этаже, и ведя Чарли вниз по лестнице (он шел между ним и Мэри, держа их за руки), он чувствовал себя предателем, словно фермер, который успокаивает свою корову по дороге на бойню. Да, его Чарли был красивым мальчиком. Светлые волосы, потом потемневшие, голубые внимательные глаза, руки, которые обрели необычайную проворность уже в младенческом возрасте. Он стоял между ними у подножия лестницы и, замерев, смотрел на других детей, которые бегали, кричали, рисовали, вырезали ножницами с тупыми концами аппликации из цветной бумаги – их было так много. Никогда еще Чарли не выглядел таким уязвимым, как в этот момент, наблюдая за другими детьми. В его глазах не было ни радости, ни страха, лишь одна внимательная пристальность, какая-то отрешенная заинтересованность, и никогда он так остро не ощущал своего отцовства, никогда не был так близок к ходу его мыслей. Миссис Рикер приблизилась, улыбаясь, как барракуда, и сказала: «Нам будет так весело, цыпонька моя!» Ему захотелось крикнуть ей в лицо, что его сына зовут не цыпонька, а Чарли, но он сдержался. И тогда она протянула ему руку, но Чарли не пошевелился, лишь посмотрел на нее, и тогда она сама взяла его за руку и повела к другим детям. Он прошел два шага, а потом остановился и оглянулся назад, а миссис Рикер сказала тихо:

– Идите, с ним все будет в порядке.

И Мэри, в конце концов, пришлось ткнуть его в бок и сказать: «Ну идем же, Барт!» – потому что он застыл на месте, глядя в глаза своего сына, говорившие: «Неужели ты позволишь им сделать это со мной, Джордж?» А его взгляд отвечал: «Похоже, что да, Фредди», – и они с Мэри стали подниматься по лестнице, показав Чарли свои спины – самое ужасное зрелище для маленького ребенка, – и тогда Чарли заплакал. Но Мэри даже не оглянулась, потому что любовь женщины – странная штука. Она жестока и почти всегда зряча, а любовь, которая все видит, – это ужасная любовь. Она знала, что в такой ситуации правильнее поскорее уйти, и так она и поступала, воспринимая этот плач как очередной необходимый этап развития ребенка, вроде болей в животе от скопившихся газов или содранных коленок. И тогда он ощутил в груди такую острую, такую настоящую боль, что на мгновение ему даже показалось, что у него начался настоящий сердечный приступ, а потом боль куда-то исчезла. Тогда он не мог понять, что означает эта боль, но теперь ему показалось, что это было самое обычное прощание со своим ребенком. Увидеть спины родителей – это еще не самое ужасное. Самое ужасное – это то, с какой быстротой дети забывают про эти самые спины и начинают заниматься своими делами – игрой, сбором головоломки, новым другом и, в конце концов, смертью. Вот что он почувствовал в ту минуту. Чарли начал умирать задолго до того, как стал больным, и ничто, ничто в целом свете не могло спасти его даже тогда.

– Барт? – сказала она. – Барт! Ты слышишь меня, Барт?

– Да.

– Скажи, зачем ты все время думаешь о Чарли? Ты просто ешь себя поедом. Ты превратился в его пленника.

– Но ты-то свободна, – сказал он. – Да, ты свободна.

– Ты не возражаешь, если я зайду к адвокату на будущей неделе?

– Ладно, давай.

– Совершенно ведь необязательно делать эту процедуру отвратительной, верно, Барт?

– Разумеется. Все пройдет очень цивилизованно.

– Ты не передумаешь за это время и не заявишь, что ты не согласен на развод?

– Нет.

– Тогда… Тогда я позвоню тебе позже.

– Ты знала, что настало время уйти, оставить его одного, и так ты и поступила. Господи, как хотел бы я быть таким же уверенным в себе – Что?

– Ничего. До свидания, Мэри. Я люблю тебя – Только повесив трубку, он осознал, что по привычке произнес последнюю фразу – машинально, безо всякого чувства. Но это была неплохая концовка. Очень даже ничего.

18 января, 1974

– Простите, кто это звонит? – спросила у него секретарша.

– Барт Доуз.

– Вы можете секундочку подождать?

– Конечно.

Она заблокировала слышимость, и он остался стоять с молчащей трубкой в руке, выстукивая ногой чечетку и созерцая из окна призрачный город улицы Крестоллин, Запад. День был ясный, но очень холодный. На улице было около десяти градусов выше нуля, но из-за влажности казалось, что температура упала по крайней мере до минус десяти [19] . Ветер поднимал в воздух снежную пыль и нес ее через улицу к опустевшему дому Хобартов, молчаливо ожидавшему первых ударов чугунного ядра. Хобарты даже ставни с собой увезли.

Раздался щелчок, и голос Стивена Орднера произнес:

– Барт, как поживаешь?

– Прекрасно.

– Я позвонил, чтобы узнать насчет прачечной, – сказал он. – Хотел выяснить, что корпорация решила по поводу переезда на новое место.

Орднер вздохнул. – Не слишком ли поздно ты забеспокоился? – В голосе Орднера прозвучала добродушная усмешка.

– Я позвонил не для того, чтобы ты надо мной издевался.

– А почему, собственно говоря, и нет? Ты-то сам над нами вдоволь поиздевался. Ну ладно, забудем об этом. Совет директоров решил свернуть прачечное производство. Однако у нас по-прежнему останутся прачечные самообслуживания, они приносят неплохой доход. Правда, мы собираемся сменить название: теперь они будут называться «Хэнди-Уош». Звучит неплохо, правда?

– Просто ужасно, – ответил он равнодушно. – Почему ты не уволил Винни Мэйсона?

– Винни? – В голосе Орднера послышалось удивление. – Винни выполняет для нас очень ответственную работу. Стал большим начальником. Честно говоря, я не понимаю, почему ты…

– Брось эту ерунду, Стив. Ты сам прекрасно знаешь, что на этой работе у него нет никакого будущего. Подыщи ему место, достойное его, или выстави его за дверь.

– Честно говоря, Барт, по-моему, это не твое дело.

– Ты поймал его на протухшего дождевого червя, но он пока еще не знает, что он на крючке. Он до сих пор думает, что это просто вкусный обед.

– Насколько мне известно, он малость проучил тебя перед Рождеством.

– Я сказал ему правду, а ему это не понравилось.

– Правда – это скользкое слово, Барт. Думаю, что ты должен понимать это лучше, чем кто бы то ни было, в особенности после всей той лжи, которую я от тебя услышал.

– Тебя это до сих пор точит, да?

– Когда выясняешь, что тот, кого ты считал хорошим человеком, на самом деле мешок с дерьмом, то действительно становится немного не по себе.

– Не по себе, – задумчиво повторил он. – А мне казалось как раз наоборот: тебе становится не по себе, когда ты обнаруживаешь, что вокруг тебя не мешки с дерьмом, а живые люди.

– Ты хотел мне еще что-то сказать, Барт?

– Нет, вроде бы нет. Просто я хочу, чтобы ты перестал издеваться над Винни, вот и все. Он – хороший человек. А ты делаешь все, чтобы превратить его в ничтожество. Ты сам прекрасно это знаешь.

– Интересно, с какой это стати мне понадобилось превращать Винни в ничтожество?

– Ты отыгрываешься на нем, потому что не можешь добраться до меня.

– Ты превращаешься в параноика, Барт. Лично я желаю только одного: забыть о тебе как можно скорее.

– И именно поэтому ты пытаешься выяснить, не стирал ли я когда-нибудь за бесплатно свое белье в нашей прачечной, да? Не брал ли я взяток у владельцев мотелей, верно? Насколько я понимаю, ты даже поднял все расписки по ссудной кассе за последние пять лет.

– Кто тебе об этом сказал? – гавкнул Орднер. Судя по голосу, он уже не владел собой.